Из сказок "Тысяча и одна ночь" по изданию Ж.-Ш.Мардрюса.(1903г., Петербург)

Рассказывают, что однажды вождь Дорейд, сын Симмы, шейха племени Бани Джучи, живший в древние времена, доблестный наездник, а также признанный поэт, владелец многих шатров и красивых пастбищ, совершил набег на соперничающее с ним племя Бани Фирас, шейхом которого был Рабиа, самый бесстрашный воин пустыни.

И Дорейд был во главе отряда всадников, выбранных из лучших представителей своего племени.
И когда он подошел к долине, расположенной на вражеской территории племени Бани Фирас, он увидел вдалеке, на противоположном конце долины, идущего пешком мужчину, который вел за собой верблюда, на котором сидела женщина.

И Дорейд, быстро осмотрев свой конвой, повернулся к одному из всадников и сказал ему: — Пришпорь коня своего и узнай, кто этот человек!
И всадник ускакал, и, достигнув пределов досягаемости своего голоса, крикнул мужчине: — Стой, трус!

Оставь мне женщину и спасай жизнь свою!
И он повторил свой призыв трижды.
Но человек позволил ему подойти, а затем спокойно и умиротворенно, не торопясь обратился к женщине, которая сидела на верблюде, и речитативом пропел ей следующее:

О дама моя, ты идешь по пути
Счастливой красавицы, сердце которой
Вовеки не ведало страха,
Ведь бедер твоих крутизна
Всегда под защитой моей!
Смотри же, моя Фирасида,
Как я обращаюсь с врагом!

После этого он ринулся на приблизившегося к нему всадника, вырвал у него копье и уложил им его замертво.

После чего он подхватил под уздцы оставшуюся без хозяина лошадь и, поклонившись своей даме, запрыгнул в седло и двинулся вперед как ни в чем не бывало, невозмутимо и без всякой спешки.
В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и остановилась, не желая злоупотреблять полученным разрешением.

А когда наступила девятьсот семьдесят третья ночь, она продолжила: оклонившись своей даме, запрыгнул в седло и двинулся вперед как ни в чем не бывало, невозмутимо и без всякой спешки.

Не дождавшись возвращения посланника своего, Дорейд послал на разведку другого всадника.
И тот, заметив на дороге безжизненный труп своего товарища, ринулся к путнику и прокричал ему издалека те же слова, что и первый посланник.

Однако человек вел себя так, словно ничего не слышал.
А второй всадник поскакал к нему, размахивая копьем.
Тогда этот человек снова бросил уздечку верблюда госпоже своей и внезапно бросился на всадника, обратившись к нему с такими стихами:

Перед тобою смерть с железными клыками,
Позор тебе, коль преградил ты путь
Свободной женщине, что силе непокорна!
Меж нею и тобой я — Рабиа,
И мой ответ врагу — на острие копья,
Подвластного желаниям моим!

И второй всадник был повержен, как и первый, и он упал с пробитой печенью наземь.

И он испил чашу смерти одним глотком.
А его победитель не торопясь продолжил свой путь.
И Дорейд, полный нетерпения и обеспокоенный судьбой двух своих всадников, направил третьего, дав ему те же указания.

И разведчик прибыл на место и нашел двух своих товарищей безжизненно лежащими на земле.
А потом он увидел незнакомца, который спокойно ехал, одной рукой держа узду верблюда, на котором сидела женщина, а другой беззаботно придерживая копье, волочившееся за ним по земле.

И третий всадник крикнул путнику: — Оставь ее, пес!
Но мужчина, даже не оглянувшись на нападавшего, сказал своей даме: — Ступай, друг мой, к нашим ближайшим палаткам.
Затем он оказался перед своим противником и прокричал ему следующие строки:

Ужель не видел ты, глупец безглазый,
Как кровью твои други изошли?!
Ужель не чувствуешь дыханье ледяное
Ты близкой смерти на своем челе?!
Что получить желаешь ты в подарок
От всадника, что встретил ты в пути?!
Удар копья твои окрасит чресла
Горячей кровью, что своим оттенком
Напоминает ворона крыло!

И, сказав это, он ринулся на третьего всадника, сбил его с лошади при первом же наскоке и проткнул ему грудь копьем, которое от силы этого удара сломалось.

Но Рабиа, — ибо это был именно всадник ущелий и оврагов, — зная, что он уже был рядом со своим племенем, даже не захотел нагибаться, чтобы поднять оружие врага.
И он продолжил свой путь, не имея иного оружия, кроме сломанного древка копья своего.

А тем временем Дорейд, удивленный, что ни один из его всадников не вернулся, сам поехал выяснить, что же случилось.
И он натолкнулся на распростертые на песке безжизненные тела своих товарищей, а потом он вдруг увидел, что у изгиба холма появился сам Рабиа, враг его, с его несуразным оружием.

И Рабиа, со своей стороны, узнал Дорейда и в душе пожалел перед лицом такого противника о своей неосторожности, которую он совершил, не подхватив копье последнего нападавшего на него всадника.
Однако, несмотря на это, он остался спокойно поджидать Дорейда, сидя в седле со сломанным деревянным древком в руке.

И Дорейд с первого же взгляда увидел, что Рабиа плохо вооружен, однако его благородная душа побудила его так обратиться к герою Фирасиду: — О глава всадников племени Бани Фирас!

Конечно, таких людей, как ты, не убивают.
Однако мои люди, завоевавшие эту страну, захотят отомстить тебе за смерть своих собратьев, и, поскольку ты не вооружен, одинок и так молод, возьми мое копье.
Что касается меня, то я возвращаюсь, чтобы попытаться отговорить своих товарищей преследовать тебя.

И Дорейд быстро поскакал к своим людям и сказал им: — Тот всадник, защищая свою даму, убил трех наших людей и, кроме того, нацелил на меня свое сломанное копье.
Он и вправду доблестный рыцарь, и нам следует воздержаться и не нападать на него.

И они повернули назад и, не совершая больше набегов, вернулись в родные края.
Прошли годы.
И Рабиа умер, как умирают рыцари без страха и упрека, — в одном из кровавых столкновений с представителями племени Бани Джучи.

И чтобы отомстить за него, отряд Фирасидов отправился в новый набег на племя Бани Джучи.
И, внезапно ночью напав на их стан, они убили тех, кого убили, и взяли много пленных, и увели с собой женщин, и захватили много разного добра.

И среди этих пленных был и сам Дорейд, сын Симмы, шейха Джучидов.
И, оказавшись в стане победителей, он постарался скрыть свое имя и ранг свой и в результате был помещен под охрану вместе со всеми прочими пленниками.

Но женщины племени Бани Фирас, пораженные его красотой, с кокетливым видом подошли к нему и медленно прошли рядом.
И вдруг одна из них воскликнула: — Ради черной смерти!
Какой доблестный удар был нанесен им, о дети Фирасидов!

Вы знаете, кто это?
— Все подошли еще ближе, посмотрели, и женщина сказала: — Это один из тех, кто уменьшил наши ряды!
А другая женщина сказала: — Конечно!
Он храбрый человек!
Это как раз тот самый, кто однажды в долине подарил Рабиа свое копье.

— И она набросила на пленника свою тунику в знак защиты и добавила: — Дети Фирасидов, я беру этого пленника под свою защиту.
И тогда прочие поторопились спросить пленника, как его зовут, и он ответил: — Я Дорейд бен-Симма.

Но ты, о госпожа, кто ты?
И она ответила: — Я Раита, дочь Гизля эль-Тиана.
Я та, что ехала на верблюде, которого вел Рабиа.
И Рабиа был моим мужем.
Затем она пошла, чтобы предстать перед всеми шатрами племени, и сказала воинам на своем языке: — Дети Фирасидов, вы помните щедрость сына Симмы, когда он дал Рабиа свое копье с длинным и красивым древком?

Воздадим же добром за добро и пусть каждому воздастся по делам его!
Пусть же уста людей не наполняются презрением, когда они будут рассказывать о своем поведении по отношению к Дорейду!
Надо разорвать его путы и, заплатив выкуп, вырвать его из рук того, кто взял его в плен.

В противном случае вы бы совершили постыдный поступок, который до самой вашей смерти был бы ступенькой на пути сожаления и раскаяния.
И Фирасиды, услышав это, единодушно решили выкупить его у Мухаррика — всадника, который захватил Дорейда в плен.

И Раита дала Дорейду свободу от имени и в память о своем покойном муже.
И Дорейд вернулся к своему племени и больше никогда не вел войну против племени Бани Фирас.
Прошли годы.
И Дорейд, состарившийся, но все еще наделенный поэтической душой, однажды проезжал неподалеку от стоянки племени Бану Сулайм.

А в то время в этом племени жила Тумадир ас-Суламия, дочь Амра, известная по всей Аравии по прозвищу аль-Ханса, и все восхищалась ее чудесным поэтическим талантом.
И прекрасная Суламия в тот момент, когда Дорейд проезжал мимо этого племени, была занята тем, что натирала смолой одного из верблюдов отца своего.

А поскольку место было удаленным, стояла сильная жара и никого вокруг не было, Тумадир сняла свою одежду и работала почти полностью обнаженной.
И Дорейд скрытно наблюдал за ней и любовался ею, а она даже не подозревала об этом.

И, пораженный ее красотой, он тут же сочинил и прочел следующие строки:

О друзья, приходите приветствовать Тумадир ас-Суламию,
милую, благородную газель!
Никогда в наших племенах мы не видели ни в мечтах,
ни во снах столь прекрасной чистильщицы верблюдов!
На ней нет вуали, она ничего не скрывает,
эта шикарная брюнетка благородных кровей;
У нее восхитительное лицо, красивое,
как лики наших золотых статуй, — лицо,
обрамленное густой шевелюрой,
похожей на хвосты благородных скакунов;
О эти пышные, густые волосы! Тщательно причесанные,
они живут своей жизнью, они похожи на пышные гроздья,
сбрызнутые легким летним дождем;
Две плавно изогнутые брови, две безупречные линии,
начертанные ученым, — великолепное украшение
над двумя большими глазами антилопы;
Мягко очерченные щеки,
словно окрашенные нежно-розовым рассветом,
возвышаются над нежным жемчужно-белым полем.
Рот ее расцветает, а зубы — чистый жемчуг,
они похожи на лепестки жасмина,
смоченные душистым медом;
Шея ее бела, как серебро,
она словно выточена из слоновой кости;
Две руки ее — совершенное создание из плоти,
они восхитительны, а пальцы ее так прекрасны, что финики
на ветвях пальм покраснели бы от зависти, глядя на них;
Пышный живот ее с плотными складкам
похож на сложенный пергамент, пупок ее
словно маленькая шкатулка из слоновой кости,
в которой хранятся дивные ароматы;
Спина с ее изящной бороздкой заканчивается
гибкой талией, настолько тонкой, что кажется,
ее поддерживает божественная сила;
Когда она встает, ее тяжелые бедра тянут ее сесть,
когда садится — ее пышный круп подпрыгивает
и заставляет ее встать;
О! Эти два очаровательных песчаных кургана!
Они покоятся на двух прекрасно сооруженных,
славных колоннах,
словно на двух слегка опушенных стеблях папируса;
И ноги ее дивно сужаются книзу, как два наконечника копий;
О! Слава Богу! Как у них хватает силы,
чтобы поддерживать всю эту пышность наверху?!
О друзья, приходите приветствовать Тумадир ас-Суламию,
милую, благородную газель!

А на следующий день благородный Дорейд в сопровождении знатных людей своего племени с большой торжественностью пришел к отцу Тумадир и стал умолять его выдать ее за него замуж.

И старый Амр, не дожидаясь ее ответа, сказал благородному поэту: — Мой дорогой Дорейд, мы не отвергаем предложений такого уважаемого вождя, как ты, а он не отвергает своих желаний, однако я должен тебе сказать, что дочь моя Тумадир имеет собственные мысли и соображения.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
А когда наступила девятьсот семьдесят четвертая ночь, она сказала: оя дочь Тумадир имеет собственные мысли и соображения.

И это мысли и взгляды, которых у других женщин обычно нет.
И я всегда предоставляю ей свободу действовать так, как ей заблагорассудится, потому что моя Ханса не такая, как другие женщины.
Поэтому я поговорю с ней о тебе и представлю все в выгодном свете, обещаю тебе, но я не гарантирую, что она даст свое согласие, это должно быть ее собственным решением.

И Дорейд поблагодарил его за то, что он хотел сделать, и Амр вошел к своей дочери и сказал ей: — О Ханса, доблестный всадник, благородный воин, вождь племени Бани Джучи, человек, почитаемый за его преклонный возраст и героизм, Дорейд, благородный Дорейд, сын Симмы, неповторимый, чьи воинственные оды и прекрасные стихи тебе знакомы, приходил в шатер мой, чтобы позвать тебя замуж.

И это, дочь моя, союз, который делает нам честь.
Однако я не хочу влиять на твое решение.
И Тумадир ответила: — Отец, дай мне отсрочку в несколько дней, чтобы я могла все хорошенько обдумать.
И отец Тумадир вернулся к Дорейду и сказал ему: — Моя дочь Ханса хочет немного подождать, прежде чем дать окончательный ответ.

И я также надеюсь, что мы примем твое предложение.
Возвращайся через несколько дней.
И Дорейд ответил: — Хорошо, о отец героев.
И он удалился в предоставленный ему шатер.
А прекрасная Суламия, как только Дорейд ушел, послала одну из своих служанок по его следам, сказав ей: «Иди понаблюдай за Дорейдом и следуй за ним, когда он выйдет из шатра, чтобы удовлетворить свои нужды.

И внимательно посмотри на струю, на ее силу, и на отметку, которую она оставит на песке.
И таким образом мы будем судить, находится ли он еще в мужской силе.
И служанка повиновалась.
И она следила внимательно и уже через непродолжительное время вернулась к хозяйке своей и сказала ей просто: — Это старик.

И по окончании отсрочки, которую попросила Тумадир, Дорейд вернулся в шатер Амра, чтобы получить ответ.
И Амр оставил ту часть шатра, которая была предназначена для мужчин, вошел к своей дочери и сказал ей: — Наш гость ждет твоего решения, о моя Ханса.

И она ответила: — Я все обдумала и решила не покидать свое племя, потому что я не хочу отказываться от возможности соединиться с одним из моих кузенов, молодым человеком, красивым, как большое и прекрасное копье, а не выйти замуж за такого старого Джучида, как этот Дорейд, с дряблым телом, который того гляди не сегодня завтра отдаст богу душу.

Клянусь честью наших воинов!
Я предпочитаю состариться девственницей, чем быть женой худосочного мужчины!
А Дорейд, который находился в соседнем шатре, услышал этот презрительный ответ, который его жестоко задел.

Однако из гордости он ничем не проявил своих чувств и, простившись с отцом прекрасной Суламии, ушел в свое племя.
Но за ее жестокий ответ он отомстил ей следующей сатирой:

Ты утверждаешь, дорогая, что Дорейд стар, слишком стар;
Но разве он говорил тебе, что родился вчера?
О Ханса, ты хочешь неуклюжего мужа,
который только и умеет, что пасти стада свои?
Тогда да сохранят тебя Бог, о дочь моя, от таких мужей, как я!
Я занимаюсь другим;
Ведь всем известно, кто я и как крепки мои руки;
Всем известно, что во времена великих потрясений
меня не сковывает ни медлительность,
ни спешка и что во всем я проявляю
рассудительность и мудрость;
Всем известно, что в моем племени
из уважения ко мне никто не задает мне вопросов
и что я защищаю сон своих подопечных
от любых треволнений;
Наконец, всем известно, что даже в голодные месяцы засухи,
когда кормилицы оставляют младенцев своих,
мои шатры полны еды и жизнь кипит в них;
Так будь же осторожна, не бери такого мужа, как я,
и не рожай от него детей!
Ты, о Ханса, желаешь иметь мужа?
Возьми неуклюжего верзилу, который только и умеет,
что пасти стада свои, потому что ты говоришь, дорогая,
что Дорейд стар, слишком стар;
Но разве он говорил тебе, что родился вчера?

И когда эти вирши распространились среди разных племен, Тумадир со всех сторон начали советовать взять в мужья Дорейда, человека со щедрой рукою и несравненными достоинствами, но она не отступила от своего решения.

Однако именно в это самое время в кровавой схватке с вражеским племенем муридов погиб брат Тумадир, доблестный всадник Моавиа.
Он нашел свою смерть от руки Хашема, вождя муридов и отца прекрасной Асмы, некогда обиженной этим самым Моавиа.

И смерть своего брата Тумадир оплакивала в такой похоронной песне с заунывным ритмом:

Плачьте, глаза, лейте неиссякаемые слезы! Увы!
Та, что проливает эти слезы,
оплакивает брата, которого потеряла;
Отныне между ними непроницаемая завеса — земля могилы;
О брат мой, ты ушел в воды, горечь которых нам не испить;
И ты вошел в них чистым, говоря: «Лучше умереть,
ибо жизнь лишь кружение шершней вокруг острия копья»;
Мое сердце вспоминает тебя, сына отца моего и матери моей,
и я приклоняюсь к земле, как высокая трава,
и в страхе замолкаю;
Ты мертв, а еще недавно был щитом для наших племен
и главой нашего дома;
Зачем ты покинул нас?
Ты мертв, а еще недавно был маяком
и образцом для мужественных людей,
словно костер, зажженный на вершине горы;
Ты мертв, а еще недавно скакал на прекрасных кобылах
в блистательном наряде;
Доблестный герой тугой подпруги,
безбородый и прекрасный юноша,
ты уже был королем нашего племени;
О брат мой со щедрыми руками, тебя больше нет!
Ты в холодной могиле под грудой камней;
Скажи же своей кобыле Альве с прекрасной сбруей:
«Стони и плачь, броди одна, хозяина твоего больше нет!»
О сын Амра! Слава скакала рядом, когда ярость битвы
сталью своею достигала поножей твоих;
Окруженный вампирами, оседлавшими бесов,
в пламени битвы ты был рядом с товарищами;
Да, в час сражения ты презирал жизнь, и это презрение
достойно того, чтобы о нем помнили;
Сколько раз ты бросался на врагов,
ощетинившихся железными шлемами,
одетых в двойные кольчуги!
Ты был невозмутим среди ужасов,
мрачных и тягучих, как смола разразившейся бури;
Сильный и стройный, как копье, ты сиял своей юностью,
а когда в гуще битвы смерть
заливала кровью края плаща твоего,
вокруг твоей талии сверкал золотой браслет — защита твоя;
Сколько лошадей ты бросил на вражеские рати, о брат мой,
когда красный жернов сражения прокатывался
по храбрейшим из обоих лагерей!
Ты заставлял звенеть кольца
и пластины кольчуги скакуна своего —
и они прыгали и трепетали на его боках;
Ты приводил в движение копье свое —
и его острие метало молнии в поисках тел врагов,
чтобы пронзить их до самых чресл;
Ты был отважным тигром, который, вооруженный
зубами и когтями, бросался в горнило сражения;
Сколько бедных пленников, испуганных, словно антилопы,
первыми каплями дождя, счастливых, что остались
в живых, прошли пред войсками твоими!
Сколько красивых, бледнолицых,
обезумевших от страха и ужаса женщин ты спас,
в то время как кипела схватка!
От скольких несчастий ты их уберег,
ведь от ужасов битвы у беременных
могли бы случиться выкидыши!
О, сколько матерей, если бы не твоя сабля,
лишились бы сыновей своих!
О брат мой, какие чудесные песни пел ты во время битвы,
они будут жить среди нас вечно! Ах!
Да погаснут звезды со смертью щедрого сына Амра!
Пусть солнце лишится лучей своих —
ты был нашим солнцем и звездою нашей!
Теперь, когда тебя больше нет, о брат мой,
кто примет странника в доме своем,
когда с мрачного севера дуют свистящие ветры?
Ты кормил нас стадами своими
и защищал странников войсками своими,
а теперь твой прах покоится там, где вырыли могилу;
Теперь ты в скорбном доме смерти,
среди могил предков, над которыми пролетели дни и годы,
среди деревьев, и на могиле твоей ветви оливы;
О брат мой, прекрасное дитя Сулаймидов,
как мучительна эта потеря!
Она подавляет мою решимость и мужество;
Как лишенная дитя мать качает пустую колыбель,
чтобы утолить свою боль и нежность, —
так я страдаю от невозвратимой утраты, о брат мой!
Слезы мои по тебе никогда не иссякнут,
рыдания мои никогда не умолкнут;
Плачьте, глаза, лейте неиссякаемые слезы!

И как раз по случаю этого стихотворения поэт ан-Набига аз-Зубйани и другие поэты собрались на великой ярмарке Сук Оказ для ежегодного чтения своих стихов перед всеми племенами Аравии.

И, оценивая заслуги Тумадир аль-Хансы, они единогласно провозгласили: «Она превосходит в поэзии мужчин и джиннов!» И так Тумадир жила до тех пор, пока в Аравии не стали проповедовать благословенный ислам.

И на восьмом году правления Мухаммеда — да пребудет на ним мир и молитва!
— она пришла со своим сыном Аббасом, который тогда стал верховным вождем Сулаймидов, чтобы подчиниться пророку и облагодетельствовать себя исламом.

И пророк относился к ней с честью и любил слушать, как она декламирует свои стихи, хотя поэтов он не ценил.
И он поздравлял ее с поэтическим даром и заслуженной славой.
Более того, он повторял вирши Тумадир, хотя и показывал при этом, что не чувствует размера и ритма стиха, ибо он порой искажал его ритм, переставляя отдельные слова в строке.

И достопочтенный Абу Бакр, который слышал это оскорбление метрической правильности, хотел однажды исправить расположение двух переставленных слов, но пророк — да пребудет на ним мир и молитва!
— сказал ему: — Какое это имеет значение?

Это то же самое.
И Абу Бакр ответил: — Конечно, о пророк Аллаха, ты полностью оправдываешь слова, которые Аллах ниспослал тебе в Своем Коране: «Мы не учили нашего пророка искусству поэзии, в этом нет необходимости.

Учит Коран, это простое и понятное чтение».
Аллах мудрее всех!
А затем молодой человек сказал своим слушателям: — Вот еще одна замечательная черта жизни наших арабских отцов-основателей, говорящая об особенностях их склада ума.