звестно, что халиф Гарун-аль-Рашид страдал частыми бессонницами.
Однажды ночью он позвал меченосца Масрура, сторожившего дверь царской опочивальни, и сказал ему:
— Придумай что-нибудь для моего развлечения, ибо я никак не могу заснуть!
И тот ответил:
— Господин, в твоём дворце имеется триста женщин.
Я пойду предупредить их.
Но халиф сказал:
— Моя душа ни к чему такому не стремится!
Тогда Масрур сказал:
— Прикажи, и я созову багдадских учёных и поэтов.
Халиф ответил:
— Масрур, душа моя этого не желает!
Тогда Масрур продолжил:
— Господин мой, в твоём дворце имеются очаровательные виночерпии.
Если прикажешь, я призову их к тебе!
Но халиф ответил:
— Душа моя ничего этого не желает сегодня ночью!
Тогда Масрур сказал:
— В таком случае, господин мой, отруби мне голову!
Это, быть может, единственное средство развеселить тебя.
Тут Шахразада увидела, что наступает утро, и умолкла.
Когда же наступила триста двадцать восьмая ночь, она сказала:
ри этих словах Гарун-аль-Рашид захохотал и сказал:
— Эй, Масрур!
Посмотри, нет ли в приёмной зале человека, которого можно с удовольствием послушать?
Масрур вышел, но скоро вернулся и сказал халифу:
— Там никого нет кроме старого негодяя Ибн-аль-Мансура из Дамаска!
Аль-Рашид сказал:
— Вели ему поскорее войти!
И когда тот пришёл, халиф сказал:
— Привет тебе, о Мансур!
Расскажи мне о каком-нибудь приключении твоём!
Тогда Мансур сказал:
— Знай, о эмир правоверных, что как-то я отправился в Басру, чтобы провести несколько дней у эмира Магомета-аль-Гашами.
Но тебе известно, что в Басре семьдесят улиц.
Поэтому через некоторое время я вдруг увидел, что заблудился.
Я свернул в какой-то переулок и зашёл в тупик, где стоял красивый дом.
Рядом была мраморная скамья, осенённая зеленью виноградной лозы, и мне захотелось сесть здесь и перевести дух.
И в то время, как я вытирал пот и громко дышал, я услышал, что в саду женский голос пел жалобную мелодию на такие слова:
«С того дня, как покинул меня молодой олень, сердце моё сделалось приютом печали.
Разве, как думает он, так преступно давать любить себя молодым девушкам?»
Голос этот был так прекрасен, что я подумал:
«Певица, должно быть, дивное создание».
И я подошёл ко входу и увидел посреди сада двух молодых девушек, из которых одна, по-видимому, была госпожой, а другая - служанкой.
И обе они были необыкновенно хороши собою.
И поскольку я не в силах был удержаться от восклицания, молодая девушка заметила меня и опустила на лицо своё покрывало.
А служанка подбежала ко мне, окинула меня взглядом и сказала:
— О шейх!
Как не стыдно тебе разглядывать женщин у них же в доме!
Разве твоя седая борода не внушает тебе уважение к тому, что его достойно?
Я ответил, и так громко, что меня могла услышать другая молодая девушка:
— О госпожа моя, ты права, старость моя несомненна, но что касается стыда...
В этом месте рассказа своего Шахразада увидела, что наступает утро, и умолкла.
Но когда наступила триста двадцать девятая ночь, она сказала:
о что касается стыда, то это другое дело!
Моё вторжение имеет причину, которая может извинить его.
Я чужестранец и умираю от жажды!
Тогда госпожа сказала молодой невольнице:
— Милая, принеси ему напиться!
Девушка подала мне чашку, наполненную холодной водой, и я стал пить медленно, украдкой бросая восхищённые взгляды на молодую госпожу.
Когда же молодая девица заметила, что моя медлительность преступает все дозволенные пределы, она сказала мне:
— О шейх, чего же ты ждёшь ещё?
И я ответил:
— О госпожа моя, я думал о хозяине этого дома.
В былое время он был моим лучшим другом!
Его звали Али-бен-Магомет, и он был старшиной ювелиров Басры!
Вот уже несколько лет, как я потерял его из виду.
Позволь же спросить у тебя - не оставил ли он потомство?
Тогда глаза молодой девушки наполнились слезами, и она сказала:
— Знай, о шейх, что он умер, оставив единственную дочь Сетт-Бадр, наследницу его имений и громадных богатств.
Тогда я воскликнул:
— Я Ибн-аль-Мансур, из Дамаска, один из тех, кого господин наш халиф Гарун-аль-Рашид почтил своею дружбой!
Клянусь Аллахом!
Сетт-Бадр - это ты, о госпожа моя!
Но лицо твоё носит следы печали!
Быть может, Аллах посылает меня для того, чтобы я исцелил её!
И она ответила:
— Привет тебе в моём доме, ты найдёшь здесь дружеское гостеприимство!
Обещай мне свято хранить мою тайну!
Знай, что я влюблена, и возлюбленный далеко.
Это эмир Жобайр, глава племени Бани-Шайбанов.
Он самый восхитительный молодой человек во всей Басре и Ираке!
Но он изменил мне вследствие пустого подозрения!
И ладно бы ещё, если он приревновал меня к мужчине!
Но Жобайр обвиняет меня в любви к девушке, которая служит нам теперь!
Тогда я воскликнул:
— Но на чём эмир основывал свои подозрения?
И она ответила:
— Однажды любимая моя невольница убирала мне волосы.
Она взглянула на меня и, находя меня прекрасной, обвила руками мою шею, поцеловала в щёку и сказала:
— Госпожа моя, я хотела бы быть мужчиной и любить тебя по-другому!
В эту минуту и вошёл эмир.
Он бросил на нас странный взгляд и удалился, прислав мне записку с такими словами:
— Любовь может быть счастлива только тогда, когда нет раздела!
И с того дня я уже не видела его.
Тогда я сказал:
— В таком случае я хочу соединить вас снова!
И она воскликнула:
— Благословен Аллах, поставивший тебя на моём пути!
Я напишу эмиру письмо, и ты передашь его ему, стараясь вразумить его!
И Сетт-Бадр написала:
«Возлюбленный мой, к чему эта долгая разлука?
Скажи, зачем открыл ты дверь клеветникам моим ?
Сбрось прах дурных мыслей и возвращайся ко мне, не медля ни минуты!
Каким праздничным днём для нас обоих будет день нашего примирения!»
И она запечатала письмо и передала его мне.
Тут Шахразада заметила, что наступает утро, и умолкла.
А когда наступила триста тридцатая ночь, она сказала:
месте с письмом она дала мне также кошелёк с тысячью динариями, и я направился к жилищу эмира Жобайра, отца которого я также знавал.
Эмир же, узнав моё имя, сразу принял и обнял меня, а я, увидав необычайную красоту этого молодого человека, встал как вкопанный.
А он спросил:
— Не могу ли я узнать, в чём причина этого визита?
Тогда я вынул из-за пазухи письмо и вручил ему.
Он взял его, прочёл, разорвал в клочки и сказал:
— О Мансур!
Не думай, что тебе первому дают подобное поручение.
Оставайся у меня и отдохни столько времени, сколько пожелает душа твоя!
И я ел, пил и беседовал с эмиром, и, когда я уже собирался уйти, он вручил мне кошелёк с тысячью динариев, прося принять их за беспокойство.
И когда я возвратился к Сетт-Бадр, она сказала:
— О Мансур, я предполагаю о неудаче твоей миссии!
У влюблённых сердец есть глаза, которые видят то, чего другие не могут и подозревать!
Потом, подняв глаза к небу, она прибавила:
— О Аллах Господи, сделай так, чтобы вся моя любовь к Жобайру перелилась, ради его мучения, в его сердце!
Потом она поблагодарила меня за то, что я сделал для неё, и я отправился в Багдад.
На следующий год по обыкновению своему я снова посетил Басру по своим делам.
И я сказал себе:
«Клянусь Аллахом, я должен узнать продолжение приключения обоих любовников!
Прежде всего я отправился я в дом Сетт-Бадр.
Садовая калитка была заперта.
Тогда я заглянул в сад сквозь решётку и увидел в аллее новый мраморный памятник, но не смог прочитать на нём надгробной надписи.
И сказал я себе:
«Так, значит, её уж нет.
Как жаль, что навеки погибла такая красота».
В этом месте рассказа своего Шахразада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.
Но когда наступила триста тридцать первая ночь, она сказала:
